Михасенко без ретуши

Писатель в воспоминаниях жены и друзей

Ежегодно 16 февраля, в день рождения писателя Геннадия Михасенко в Братске проходят мероприятия, посвященные ему. К сожалению, со временем объект памяти покрывается слоем бронзы и лака. Многие только и помнят, что Геннадий Павлович был настолько добрым человеком, что «прихватив» однажды с дачи муравья, повез его среди ночи обратно.   

Сегодня мы решили опубликовать воспоминания людей, которые видели Геннадия Павловича без ретуши, и начнем, пожалуй, с его жены, Галины Васильевны, с которой наша газета наладила связи ещё в позапрошлом году. Все воспоминания публикуются с небольшими сокращениями.

МОЙ МУЖ ГЕННАДИЙ МИХАСЕНКО

– В 60-70-е Геннадий Павлович учился в Москве: два года как прозаик, затем  годичные курсы драматургов. Собирался окончить режиссерские курсы, но раздумал, сказав: «Надоело сидеть за партой». 

Дома ему трудно было заниматься писательским делом – мешали дети. Моей учительской зарплаты не хватало на всю семью. И ради заработка, а главное, чтобы подальше быть от семьи, он устраивается сторожем то в пионерский лагерь «Тимур», то в музей под открытым небом «Ангарская деревня», то в лагерь «Варяг». Когда были деньги, работал на своей даче на Зябе. Возвращаясь домой, иногда вновь уезжал то в Малеевку (творческий дом для писателей), то в Пицунду, то в Иркутск на совещание… Я везла семейный воз почти одна. Если бы у меня было нормальное детство, как у современных детей, если бы я росла в неге и любви, то не вынесла бы всех перегрузок семейной жизни. Бог знает, кого с кем соединить…

Познакомились мы в Новосибирске во время учебы. Выхожу как-то из библиотеки и вижу стройного, худощавого, сероглазого с темно-русыми волосами юношу: 

— Девушка, я заметил, что мы с вами ходим домой в одном направлении. Давайте познакомимся. Как вас звать? 

Почему я выбрала этого молодого человека в друзья? Во-первых, он мне внешне понравился. Во-вторых, Гена сказал, где он учится, а это было для меня самым важным. По наивности я думала, что парни с высшим образованием не пьют спиртных напитков. В-третьих, узнав его поближе, я убедилась, что у меня с ним много общих интересов: любовь к литературе, театру, классической музыке и живописи. Он был разносторонне образован. Позже мы встретимся в селе Дубровино, где я проходила педпрактику. Вместе мы провели весь день и ни разу даже не поцеловались…

Осенью наши встречи продолжились. Однажды Гена пригласил меня на очередное заседание своего поэтического кружка, где я впервые увидела поэта Илью Фонякова… Возник разговор о международном языке эсперанто. Возможно, с этого момента началось его увлечение языками. С его отличной памятью хватало зимы на изучение нового языка. Геннадий Павлович любил говорить: лишних знаний не бывает. 

В 1959 году Геннадий Павлович получил диплом инженера-гидростроителя и собрался в Братск. Зарегистрировав брак (денег ни у него, ни у меня на свадьбу не было), мы через три дня уже шли по главной улице Падуна в отдел кадров, где нам сухо сказали: «Никакие специалисты на Братскую ГЭС не требуются». Почти такой же ответ получила и я в гороно. Гена сник. Ехать обратно нам не хотелось, но жить было негде. 

– Не горюй, – сказала я. – Ты обратил внимание на большой поселок Индивидуальный? Пойдем и поищем добрых людей…

Так и сделали. Нас приютила семья плотника Ивана с женой Тоней и двумя маленькими дочками. Спасибо им! Они нам уступили детскую комнату, в которой мы прожили всю зиму. Гена вскоре устроился мастером на бетонный завод, а я – старшей пионервожатой в школу №4. Сейчас там находится семейная библиотека имени Г.П. Михасенко. Вот такое странное совпадение. 

Геннадий Павлович с первой получки купил мотоцикл, чтобы не зависеть от расписания автобусов. Был доволен тем, что помогает строить Энергетик, в котором мы ожидали получить квартиру.

Летом 1960 года рабочие завода помогли Геннадию Павловичу найти маленькую избушку-насыпушку на полозьях. Один тракторист привез и поставил её за мостом, слева около железной дороги (сейчас недалеко от этого места стоит церковь), и в этом доме мы прожили более двух лет. Здесь у нас родился первенец Саша. Даже не знаю, как он, бедный ребенок, выжил, потому что к утру вода в умывальнике замерзала, а в тазу покрывалась тонким слоем льда. Несмотря на плохие бытовые условия, Геннадий Павлович не переставал заниматься творчеством. В основном в выходные дни. Он начал писать повесть «В союзе с Аристотелем». Соседские ребятишки Толя с Таней, брат и сестра, любили наблюдать, как дядя Гена сочиняет прямо на улице новую книжку. 

Получив квартиру в Энергетике по улице Макаренко, мы уничтожили нашу спасительницу-избушку (таково было условие городской власти) и обрели, наконец, нормальное теплое жилье.

К тому времени я уже понимала, что мой муж — человек необыкновенный, и это накладывало отпечаток на мой образ жизни. Во-первых, мне, как женщине, хотелось выглядеть достойной своего мужа. Помню, после рождения второго сына в феврале 1963 года, спустя всего месяц, к нам приехал свёкор посмотреть на внука. Уехав домой в Новосибирск, он поделился впечатлениями со своей женой, моей свекровью Еленой Николаевной. Она была очень прямой женщиной, иногда даже бестактной в своих высказываниях, а потому мы вскоре получили письмо, в котором она писала: дед сказал, что Галка-то наша обабилась. Меня это резануло по сердцу. Я тут же решила встать на лыжи. А к весне была стройной и нравилась сама себе, а главное – мужу. 

Во-вторых, живя с умным человеком, не хотелось отставать от него. Пришлось перейти на работу в библиотеку и вечерами читать книги. Со временем я поняла, что счастье не в том, как ты выглядишь, и какой у тебя запас знаний. Главное и в советское время и сейчас – наличие денег на то, чтобы выжить. А их-то как раз и не хватало. Когда Геннадий Павлович уволился с производства и  занялся исключительно творчеством, никаких денег годами не получал. Надо сначала написать книгу, дождаться, когда ее одобрят и поставят на очередь для издания (а пишущей братии много), когда напечатают, вот тогда только и платят гонорар. А из гонорара вычтут подоходный налог, партийные взносы за 3-5 лет, и останется столько, что еле-еле оденешь обносившихся за пять лет детишек…

ПОЧЕТНЫЙ СТОРОЖ БРАТСКА

Вспоминает искусствовед Наталья Луканкина, в 70-80-х работавшая в «Ангарской деревне»:

– Он мне сразу не понравился… Вот этот толстый дядька со скрипучим невыразительным голосом и есть автор «Милого Эпа» – такой чудной, романтической повести? Я так мечтала познакомиться с ним – и нате вам! Первый в моей жизни настоящий писатель был напрочь лишен романтического ореола, внешности был заурядной, и ничто в нем не выдавало необычной профессии. Лишь много лет спустя я поняла, что очарование его личности раскрывается не сразу и, увы, далеко не всем… Всё изменилось в восьмидесятом году. Это был жуткий год…Сгорели все вывезенные из усть-илимской зоны памятники народного зодчества. Их жалкие остатки в спешном порядке были перевезены на территорию будущего музея. И чтобы впредь не случилось ничего подобного, музею дали четыре ставки сторожей. Нашему дружному коллективу было объявлено, что одним из четырех будет писатель Геннадий Михасенко. Коллектив возликовал, потому что за редким исключением состоял из его поклонников и поклонниц…

Почетный сторож Братска – этот титул он придумал сам и всегда прибавлял его к своим регалиям… Ничего диссидентского в этом не было. Меньше всего в жизни его интересовала политика. Он всегда был пай-мальчиком. Золотая медаль в школе, диплом с отличием в институте, распределение в Братск, успешная работа в конструкторском бюро, но после оглушительного успеха «Милого Эпа» нужно было выбирать – конструктор или писатель. Он выбрал второе… А тут тебе ни больничных, ни отпусков, ни стажа, ни северных льгот – ну ничего. Михась стал сторожем из чисто практических соображений… В тот день, который сделал нас друзьями, всё началось с кошмара – опять вспыхнул пожар на деревне… Было уже 12 часов ночи, когда мы с Галиной Штеле решили поехать на деревню, шли в темноте, умирая от страха. В эту ночь на «деревне» дежурил Михасенко. Конечно, ему тоже было не очень наедине с полуукращенным огнем. Господи, как же он обрадовался, когда из темноты леса вышли две безумные музейные бабенки… Именно в ту ночь я увидела его настоящим – это был сверкающий остроумием, веселый, добрый волшебник. Как-то даже мимоходом он сочинил сценарий моей судьбы. Прошло двадцать лет, а я всё еще живу по этому сценарию и не знаю, благодарить или проклинать автора. Но главный итог ночи – мы были допущены в круг его друзей… Ни до, ни после женщин в этот круг не допускали… 

Только очень умные люди умеют превратить свои недостатки в достоинства. Михась делал это блестяще. Всем, кто знал его в неформальной обстановке, известна его репутация беспробудного халявщика. Он никогда не участвовал в складчину, полагая, что его присутствие – и есть взнос, который остальным не мешало бы оплатить. Эта его слабость была всем хорошо известна, он сам посмеивался над ней, и никакие попытки друзей «расколоть» его не приводили ни к чему. В бане яхт-клуба он угощался нахаляву еженедельно более двадцати лет, и когда Шеф, разозлившись, произнес гневную тираду о бесстыдстве Писателя, закончив ее риторическим вопрос: «Когда это кончится?», тот ответил гениальной фразой: «Халява бессмертна». 

Любой пустяк Михасенко был в состоянии превратить в действо… 

Больше всего я любила в нем поэта, но не за те надуманные и вымученные стихи «От А до Я», а за  поэтические экспромты, написанные к датам (он называл их «датскими»), – к праздникам, юбилеям друзей… За небольшим исключением все эти стихи содержали ненормативную лексику. У большинства людей эти слова грубы и похабны, но Генри матерился изысканно и вдохновенно. Он так соединял их, придумывал такие обороты, что они становились перлами. Заказчиком «датских» стихов был в основном его друг Анатолий Киселев, и Михась установил твердый тариф: за строфу – три литра «киселевки» (настойки собственного приготовления). Я как-то прочитала очередной «изысканный» опус и заметила, что одно четверостишие можно убрать – стихотворение от этого ничего не потеряет, на что Генри ответил: тогда он потеряет три литра. 

Во время похода на яхте по Ангаре и Енисею до Ледовитого океана Михасенко вел судовой журнал, но вместо того, чтобы заполнять его необходимыми сведениями, написал поэму обо всех происшествиях и приключениях и назвал её по имени капитана – «Гоголининиада». «Лука…» Баркова меркнет, кажется подростковой поделкой рядом с этими изысками великого и могучего. Обнаружив в журнале эту нецензурщину, капитан вырвал из него 13 страниц и выкинул за борт. 15 лет спустя выяснилось, что рукописи не только не горят, но и не тонут. Один из членов экипажа, как выяснилось, нырнул вслед за рукописью, спас и хранил долгие годы. 

У меня всегда была репутация «самой чокнутой из нашего дурдома», а у Генри амплуа исповедника. На исповедь в «Ангарскую деревню» я ездила к нему через дежурство. Однажды, дойдя до ручки, до крика, я рыдала на его широкой груди, а он, гладя меня по спине, вдруг произнес: «Как я тебе завидую… Бог не дал мне узнать силу страстей. Я не способен умирать от восторга и горя. Я наблюдаю это в вас, но сам не испытывал ничего подобного. Если бы я прошел через это, то стал бы большим писателем, а так – «Детпис»… 

Всё изменил инсульт. Парализовало его на шестой день после дня рождения, который, как всегда, растянулся почти на неделю: желающих поздравить было много, а он один. Мы с Птицей пришли навестить его на третий день. Шли и советовались, как будем его утешать, ободрять, успокаивать. Гена и в лучшие времена любил поныть и поохать, а тут уж сам Бог велел. Каково же было удивление, когда он встретил нас шутками в свой адрес. Правая сторона его тела и лица была неподвижна, и говорил он половиной рта и половиной языка… Возможно, он еще не понял, что это звонок, который разделит его жизнь на «до» и «после» инсульта, и будет отдаваться до конца уже не столь далекого. А тогда с полуулыбкой выговаривал: «Девки, позвоните Марату, …пусть он привезет ножницы и бритву, а то я ем половиной рта, а все остальное лезет в бороду…». Мы ушли в полной уверенности, что Михась одыбается, но инсульт бесследно не проходит, на ноги он встал, но в глазах навсегда застыло выражение легкого испуга. Он начал беречь себя. Пять лет даже к пиву не прикасался. Делал какие-то упражнения для рук и ног. Но гораздо больше, чем руки-ноги, его волновал главный инструмент – мозг. Гимнастику для мозга он выбрал своеобразную – начал учить итальянский. Делал он это с помощью сонетов Петрарки, заучивая их, а поскольку любая поэзия не  отличается особой конкретностью, то перевести с итальянского Геннадий Павлович по большому счету не мог ни слова. 

ВРЕДНЫЙ ГЕНРИ

– Да и с другими языками у него было не ахти, – вспоминает ближайший друг Михасенко Алексей  Гоголицын. – Помню, как он пытался говорить по-немецки – это было смешно. Уж не знаю, кто создал миф о Михасенко-полиглоте, но по-настоящему виртуозно он владел лишь одним языком – русским…

Познакомились мы летом 1960 года, когда начали работать на комбинате «Братскжелезобетон». Оба только что закончили вузы: Михасенко – НИСИ (Новосибирский инженерно-строительный институт), я – КИСИ (Куйбышевский). Оба работали мастерами и увлекались яхтами. О Генри сейчас говорят как-то прилизанно, а он был вполне живым человеком, и сам об этом писал, критикуя меня:

Ты над бестселлером зеваешь,

Сонлив бываешь и ленив,

Ты туп бываешь, но бываешь

Весьма умен и прозорлив.

Смешным бываешь и зловещим,

То вежлив, то открытый хам….

Я понимаю эти вещи – 

Таков частично я и сам.   

Иногда он подводил меня (когда я оставил его на заводе руководить за себя, дела запустил, занимаясь в основном литературным трудом), иногда откровенно раздражал. Наш яхт-клуб, к примеру, упоминается в повести «Ау, Завьялова». Все персонажи повести имеют прототипы и носят их настоящие имена. Все, кроме меня. Знал, что влетит. Ругать буду. И все равно писал про меня всякие небылицы. Некоторые не совсем  приятные события, происходившие с ним в жизни, нередко приписывал мне. К примеру, свой способ прятать водку от жены – второе дно у кровати на даче. Для удобрения теплицы на даче все помои из дома Генри возил в бидоне. Тоже мне приписал. Это, конечно, простительно, поскольку произведение художественное, но для знающего человека все понятно и видно, и надо мной иногда посмеивались… Но что сделаешь, я любил его, понимал цену таланта и дружеской верности…